Дети войны: Из концлагеря домой мы шли пешком. Лучше было умереть, чем так идти

Зайцева Галина Петровна — ребёнок войны. Сейчас ей 78 лет. Когда началась Великая Отечественная война, ей было всего два года. Мама сразу пошла в партизаны и уехала. Отец был врачом и помогал раненым, которых привозили из Ленинграда.

— Это была Смоленщина. Когда пришли немцы, я была с бабушкой, без родителей. Многие родители скрывались, думали, что детей не будут забирать. Вначале всё было спокойно, но 2 октября нас забрали. Разделили: подростков — отдельно, родителей с детьми — отдельно. Нас всех забрали, — говорит Галина Зайцева.

О том, как началась война, она знает по рассказам родственников и знакомых, ведь в два года никто ничего не помнит. Но время, проведённое в концлагере, она не забудет никогда, несмотря на то что, когда она туда попала, ей было всего три года. Воспоминания остались на всю жизнь, а ужасы преследуют даже во сне.

— Я сейчас никак не могу этот праздник... представить. По-моему, все вот эти годы, когда наступает май... У меня это не праздник. Это слёзы и воспоминания. Мы все удивляемся, что — надо же — пришлось нам выжить. Значит, это судьба. Знаете, каждому своё отведено, — со слезами на глазах делится переживаниями и мыслями Галина.

Специально для Лайфа Галина Зайцева рассказала о своих горьких воспоминаниях.

— Вначале мы были в Белоруссии недели две, потом нас погнали к Литве. Там взрослые вывозили торф, работали. Но по весне нас повезли дальше. Мы побывали в Польше и оказались в Кёльне. Здесь был мой концлагерь, мой страх и ужас на всю жизнь.

Чтобы пригнать нас в Кёльн, время от времени немцы сажали нас в вагоны и возили толпами, как скотину. Но большую часть мы шли пешком. Перед тем как гнать нас из Польши в Германию, нас отобрали и взяли самых сильных. В Кёльне было невозможно куда-то выползать, это была настоящая тюрьма. Была сильная охрана с собаками, и немцы ходили как минимум по двое.

У нас в концлагере были дети от трёх до 14 лет, в основном доноры. Немцы у нас брали кровь. Может, кого и на органы пускали, но я этого не видела. Рядом с нами были родители, но они, в отличие от нас, работали. Моих родителей там не было: мать была в партизанском отряде, отец — на фронте. На тех, кто работал рядом с нами, было жутко смотреть — они все были истощёнными, но всё равно помогали нам.

Наш барак был в форме буквы Г, к нам была приставлена надзирательница. Очень хорошо её помню. Эльза — высокая тощая женщина с длинным хлыстом. Родители знали, где мы находимся, поэтому сами не ели и прятали для нас паёк. За ним ходили только те ребята, которые посмелее и постарше, а я была размазня и могла их подвести. Ребята ныряли в щёлочку, дверь открывалась, и они знали, где родители запрятали хлеб. Когда кто-то один выбегал из нашего барака к взрослому, где в земле родители прятали хлеб, мы смотрели за Эльзой. Надо было громко считать до восьми. Если звучало "восемь", это значило, что Эльза в дальнем углу и надо быстрее бежать к нам. Если Эльза узнавала, секла и отбирала всё. Секла так, что больше не захочется ничего.

Рядом с моим бараком была тётя, сестра мамы. У неё было два ребёнка, не осталось ни одного. Дочь в три годика умерла от голода, а сын в десять лет подорвался. Он с мальчиками побежал к танку. Может, немцы сказали, что там гостинцы. Мальчики все взорвались. Немцы специально так делали — запугивали нас, чтоб мы не смели бежать. Это был ужас, поэтому все говорили: "Не ходите, если немцы будут говорить, чтобы вы шли туда — там гостинцы. Там будут обязательно мины и взрывчатка".

Особенно нас наставляли старшие ребята четырнадцати лет, что нельзя было плакать, а то убьют. Они говорили: "Не плачь, а то будет хуже", — шёпотом успокаивали. Наставляли: "У кого что болит — не говори, нельзя". Все говорили тихо. Все друг друга поддерживали и делились. Дети сами умирали, потому что было невыносимо, еды не было, нам было плохо.

Кто умирал, для тех была отдельная камера. Взрослые, кому 14 лет, начинали шептаться, мол, раз того и того ребёнка нет, значит, умер. И я хорошо помню, как плакали. Наверное, плакали потому, что узнавали, что их брат или сестра умерли.

Немцы обращались с нами жёстко, пинали котелки так, что всё разлеталось. Хотя были и хорошие люди. Единицы. Помню, один немец давал мне хлебушек, говорил, что у него дома такой же "киндер". Значит, всё-таки у кого-то из них есть душа. Хотя я была маленькая, знаю, что некоторых девочек на ночь забирали. Это раньше мы не догадывались куда, а теперь понимаем.

Так продолжалось два года. Когда мне исполнилось пять с половиной лет, все старшие ребята смеялись, а мы спрашивали, чего смеются. Они отвечали: "Победа, наши войска пришли". Отношение немцев стало другое, перестали так зверствовать. Эта Эльза, наша надзирательница, сразу притихла, стала робка и не секла так сильно.

Помню, как сказали, что наши победили и теперь мы "домой, домой". И когда наша часть ворвалась, парни молодые, солдаты, кричали: "Дети, не бойтесь, дети, мы домой вас сейчас будем отправлять". Они нас накормили. Это было такое счастье!

Очень тяжело было возвращаться назад. После освобождения нас никто не вёз обратно, мы шли пешком. Армия русская взять нас не могла. Сколько было попыток подойти к железной дороге, но солдаты охраняли военную технику в поездах и нас отгоняли.

Мне абсолютно чужие женщины давали вещи. Помню, женщина юбку себе разорвала и сделала мне портяночки на ноги.

Мы шли как могли. Бежали. Оставались на хуторах, ночевали, потом опять шли. И так от Германии дошли до Москвы. По пути задержались в Польше, потому что там можно было что-то раздобыть покушать.

Не все вернулись домой, многие заболели и умерли моментально — наверное, тиф был. Кто-то доходил до дома и в течение двух недель умирал.

Все дома были опустошены, от некоторых и вовсе ничего не осталось. Тогда возвратившиеся стали копать под корнями деревьев, делать землянки. Так и жили.

Я пришла домой с тётей. Осталась в семье я одна. Всю оставшуюся жизнь меня берегли. Мама и тётя не могли поделить. Отец на войне умер, в Ленинграде, там работал на санитарном поезде врачом.

Дети, которые не попали в Кёльн, в основном все умерли. Кто-то болел, тот, кто пытался добыть пищу, часто попадал на заминированные зоны и взрывался.

Мне уже потом, дома, несколько ребят рассказали, как вернулись. Друг рассказал, что они украли у немцев лыжи и на них бежали в лес. Чтобы собаки их не догнали, они забрались на ёлку, подтянув лыжи. Собаки след потеряли. Их долго искали, но не нашли.

Таких историй очень мало. Но кому-то удалось вернуться. И возвращались ещё через год-два после окончания войны. И знаете, ведь всё равно приходили все на Родину. А в Москве, когда праздновали Победу, все так плакали, все так кричали. Это такой праздник был!

Впоследствии, когда всё закончилось, мы никогда не писали, что были в Германии. Ни в одной анкете. Мне мать всегда говорила: "Смотри не напиши, что мы были в эвакуации, в плену и лагере". Даже в институт хороший не принимали, никуда. Почему-то мы считались людьми второго сорта. Я вам честно говорю: была такая анкета, где спрашивали про это. Мы писали, что, "нет, не были эвакуированы", "нет, не были оккупированы немцами". В приличные институты не брали тех, кто был оккупирован и кто вернулся из концлагеря.

Такое длилось долго. Всего лет 15–20 как прекратили это анкетирование.

Сейчас мы празднуем День Победы торжественно, радостно, плачем все, собираемся. Приглашают на парады. В совете ветеранов, где я была председателем медкомиссии, всегда давали приглашения на парад. До сих пор не верится, что мы своими глазами можем видеть всё это, что это не во сне. Так что я уже прабабушка, и это такая радость, счастье.

Очень заботится обо мне внук. Если я остаюсь одна, внук звонит и спрашивает о том, как я, что нужно. Внук всегда говорит, что я расстраиваюсь.

А я всегда помню, сколько неживых и невернувшихся! Как детей на платформу грузили в топку мёртвых, помню... И мне рассказывал другой ребёнок войны, как узнал, что сестра умерла. Когда общаемся с детьми войны — всегда плачу.

В этот раз на парад не пойду — очень плохо чувствую себя. Уже 80 на носу, так что тяжело. Самое важное, чтоб не было войны. Народ настрадался уже. Народ закалённый. Мы так благодарны, что живы. Как-то ездили в Польшу — точно помню все места и названия. В Германии не была. Почему-то панически боюсь. Вчера поехали узники по концлагерям, меня звали. Но я сказала: "Не-не-не". Даже не хочу на эти бараки глядеть. Помню их даже во сне. Закрываю глаза — и всё помню.