Ты тот, кем не боишься себя вообразить — на смерть Эдуарда Лимонова

Писатель, политик, воин — он родился во время Второй мировой войны и прожил фантастическую жизнь, которой завидовало и ещё будет завидовать не одно поколение русских писателей. Простой парень из Дзержинска, он попал в Нью-Йорк через Австрию и Италию, жил там в семидесятых: самое тусовочное время, когда на улицах можно было встретить Энди Уорхола или Сида Вишеса. Он жил там с красавицей Еленой Щаповой, потом, брошенный ею, он написал грандиозную, ни на что в литературе того периода не похожую книгу "Это я — Эдичка". Переехал в Париж, стал жить с красоткой-моделью Натальей Медведевой, а в девяностых, когда все, кто мог, ломанулись за границу, вернулся в свою родную страну, чтобы продолжать менять историю и творить свою собственную жизнь по образу и подобию уже умерших пассионариев: Гумилёва, Лермонтова, Габриеле Д’Аннунцио.

Он был за честность. За тот предельный градус честности, когда, однажды поставив знак равенства между своим именем и героем книги ("Это я — Эдичка"), ты должен сначала прожить его жизнь, пройти его героический путь, а потом уже писать о нём. Поэтому — войны, поэтому — тюрьма, экстремистские лозунги, множество женщин и постоянный, негаснущий накал, желание выпрыгнуть из себя, "подростка Савенко", и стать тем самым Героем с большой буквы.

Он удивительно умел даже не предвидеть будущее, а быть его органичной частью, не боясь насмешек и обвинений в сумасшествии. С "Эдичкой" он заложил жанр, который десятилетием позже в Европе назовут эголитературой (тот самый, когда автор равен герою) и в котором множество похожих друг на друга как две капли воды писателей будут рассказывать о своих скучных европейских буднях как об откровении. В Париже в восьмидесятых он давал интервью в форме полковника Красной армии, заранее рисуя брутальный имидж русского, который десятилетия спустя станет общим местом. Он создал НБП, партию, по образу и подобию которой (даже об этом не подозревая) в Европе нулевых возникнет движение идентаристов. Он хотел вернуть России её земли, когда это ещё считалось экстремизмом. И ещё многое, очень многое предвидел совершенно естественно и даже, кажется, не понимая, что то, что он видит перед глазами, — это уже завтрашний день. Это было несчастливое свойство, потому что, оставаясь таким предвестником грядущего, он совершенно не вписывался в настоящее, постоянно опережал его на полшага.

Я дважды бывал у него дома, оба раза он встречал меня на лестнице фразой: "Я вас потерплю минут двадцать, а потом — извините". Под конец жизни ему было скучно с нами, он искал кого-то, кто был бы одного с ним масштаба, но никак не находил. Он сам однажды назвал себя священным монстром, и мы ему, монстру, с нашими нелепыми страстями и чаяниями были слишком мелки. И да, его квартира являла собой манифест абсолютного презрения к материальному. Полки с книгами, одна фотография, где он на войне возле БТР, письменный стол — всё, больше в его жилище не было ничего. Он знал цену нашему времени и знал цену себе — и потому, кажется, отчаянно скучал.

Циничный, пишущий уличным языком Лимонов на самом деле был главным и единственным романтиком современной русской литературы в годы, когда романтика была совершенно не востребована. Всю жизнь он как будто готовился к крупным, достойным его масштаба событиям и великим потрясениям, не дождался и ушёл на самом их пороге.

"День, когда я умру, будет национальным трауром", — сказал он в интервью Юрию Дудю. Теперь его не стало. И я не знаю насчёт национального, но частным, личным трауром он будет для тысяч, если не миллионов. "Ты тот, кем не боишься себя вообразить", — сказал он однажды. Лимонов делал и воображал себя, но попутно придумал огромный пласт нашей реальности. Настоящей и будущей. Потрясения уже начались, мы уже стоим лицом к лицу с ними. Грядущая буря, я уверен, ещё родит нам пассионариев, по которым так скучал, которых ждал и не дождался Дед, последний большой русский писатель XX века.