За смертные казни замолвите слово

Кто-нибудь уже собрал доказательства и решил, что лучше — быть в детстве традиционным лентяем и классическим сорванцом, или во всех отношениях пай-мальчиком и первым учеником любимой школы, чтобы вырасти просто, что называется, настоящим мужчиной?

Сама я в сомнении, но надеюсь на лучшее.

Когда мой сын ещё пускал пузыри в коляске, десятилетний Дениска одной моей знакомой послушно сидел на лавочке рядом с мамой, не поддаваясь никаким уговорам пойти поиграть с мальчишками в футбол и дать мамашам поболтать спокойно.

"Разве ты забыла, что у меня совсем новые ботинки?! — отчитывал Дениска свою безалаберную мать. — Я же их испорчу!".

Тогда мне казалось, что есть в подобной предусмотрительности что-то обидное для всего мальчишества, из которого, как известно, потом получаются, или не получаются "мужики".

Когда мой собственный сын вылез из коляски и дорос до того же возраста без малейших признаков беспокойства по поводу сбиваемых в однодневье ботинок и разрываемых в одночасье на коленях штанов, я не то чтобы засомневалась в правильности своих застарелых убеждений, но несколько приуныла от изобилия чисто "мужицких" ориентиров в его воспитании.

Я ещё более разочаровалась в собственных иллюзиях, когда пошли регулярные вызовы в школу, а после и в колледж, по причине мало удовлетворительного поведения. Денискину маму не вызывали никогда, а сам он, лет с десяти, уже добровольно мыл посуду и попрекал родителей, недостаточно тщательно вытертыми ногами в прихожей.

Наш сын, хоть и выносил помойку и вообще помогал по первому требованию, без лишних "а почему я?!", но в школе болтал, читал журнал об инопланетянах и секретных сообществах на уроке геометрии; играл в запрещённый в школьном дворе футбол; взорвал лампочку на уроке физики, оголив провода и засунув не туда; лазил через решётку; наконец, склеил страницы в дневнике, куда учитель физкультуры написал категорическое замечание о регулярно забываемой дома физкультурной форме.

Это последнее безобразие окончательно утвердило меня в мысли, что наше общее будущее под угрозой, но сын бесстрашно парировал удары судьбы оговорками о том, что мы не одни, что нас (их!) легион, и что всё то же самое делают все другие нормальные мальчишки, его приятели, и даже несколько девочек из их школьной компании. Одна такая девочка лазила через решётку вместе с ним, плевала жёванной бумагой с задней парты, a в её дневнике не две, а целых четыре склеенных страницы.

К стыду своему должна признаться, что меня тогда это слегка успокоило, хоть и не убедило: какой матери не хочется, при вызовах в школу, выслушивать только искренние похвалы? Потом я вспоминала Дениску, смирно сидящего на лавочке в новых ботинках, и меня снова разбирали сомнения.

Уточню, что дело было во Франции, периода развитого социализма, оперативно переходящего в буйно расцветающую политкорректность.

На третий год пребывания в колледже с приходом нового преподавателя истории, тринадцатилетний сын мой начал зарабатывать себе несмываемую репутацию врага демократии.

Новый преподаватель возлюбил устраивать в классе, по его собственному определению, "свободные дискуссии", где все ученики приглашались высказаться на особо важные в современном контексте темы.

Одной из первых востребованных тем стали мигранты, и сын мой с приятелем сразу отличились, заявив во всеуслышание, что мигранты, оказывается, бывают настоящими и фальшивыми.

Преподаватель истории забил в набат и оповестил меня лично по телефону о том, чего ни в коем случае нельзя допускать в демократическом обществе; мне было сказано с трагическим надрывом и нескрываемой угрозой:

— Вы понимаете, куда это может завести?!

Я сначала опешила, но быстро оправилась и парировала данными официальной прессы, куда всё-таки просочились сведения о "фальшивых мигрантах в Евросоюзе".

Преподаватель не сдался, а снова пошёл в наступление, медовым голосом сообщив, что на другой "общественной дискуссии" в классе сын мой также заявил, что порешившие журналистов "Шарли Эбдо" террористы, братья Куаши, "не были настоящими французами":

— Вы соображаете, что это означает?!

На этом месте я начала злиться, но сдержалась и насколько сумела спокойно парировала, что сын мой, конечно же, имел в виду содеянное террористами, а не их национальность, и что не следует искать ненужных смыслов там, где их нет.

— Ах нет?! — как-то злорадно скрипнул преподаватель и тут же сообщил, что на самой последней "дискуссии", посвящённой теме смертной казни, где всем участникам было предложено обосновать аргументы "за" и "против", дискутанты обосновали аргументы "против", и только мой сын, единственный, предложил аргументы и "против", и "за" — зуб за зуб, глаз за глаз, в определённых обстоятельствах.

Был такой президент, Жискар д’Естен, сказал мой сын. При нём ещё была смертная казнь, и журналисты его однажды спросили, случалось ли ему во времена своего президентства не помиловать преступников. Он сказал, случалось. Помолчал и рассказал про одного, который убил маленькую девочку, отрезал ей голову, положил в мешок и выбросил в мусоропровод. Потом президент посмотрел журналисту прямо в глаза и добавил:

— Я не помиловал этого человека.

Вот что, оказывается, рассказал мой сын в той части дискуссии, которую лично он посвятил аргументам "за" смертную казнь.

— Вы понимаете, куда это может завести?! — вопросил преподаватель.

— Зачем же в таком случае вы устраиваете "дискуссии", где просите детей думать и обосновывать обе стороны одной медали, и "за", и "против" — что, кстати сказать, было бы нормально в демократическом обществе, разве нет?

— Но ведь понятно же, что следует быть "против"! И никак иначе! И это понятно всем! Bсем! Кроме вашего сына. Все думают, и понимают, как нужно! Он — нет.

По тону преподавателя я почувствовала, что он тоже зол, а по содержанию дальнейшей беседы, что память у него настырна и избирательна: преподаватель напомнил мне, как мой сын играл в футбол в школьном дворе во время гололёда, когда все игры были категорически запрещены, во избежание травм. Как он лазал через запрещённую решётку за запрещённым же мячом, который, кстати, взял без спросу в учительской — можно сказать, выкрал вместе с приятелями. Как он оголил провода на уроке физики и устроил взрыв лампочки, напугав девочек. Как читал журнал об инопланетянах и секретных сообществах на уроке геометрии. Наконец, как он склеил страницы в дневнике, пытаясь сокрыть заслуженное порицание от учителя физкультуры, за регулярно (нарочно!) забываемую физкультурную форму.

И здесь преподаватель допустил ту самую решительную ошибку, о которой для развития сюжета можно было только мечтать.

Он добавил в заключение, что, играя в футбол при запретном гололёде и лазая через решётку за мячом, сын мой порвал штаны и испортил явно совершенно новые ботинки (он, преподаватель, отчитывая нарушителей, специально это заметил).

Как я думаю, пафосно вопросил преподаватель, кем вырастет мой сын, при таком начале жизненного пути?!

Вот на этом самом месте моему и без того нестойкому терпению и откровенно хлипкой толерантности пришёл окончательный и бесповоротный конец.

Я нагрубила преподавателю и теперь стыжусь.

Я сказала: "мужиком", — и повесила трубку.

Теперь жду, когда меня вызовут в колледж, может быть, за оскорбление гендерной теории, подрыв либеральных ценностей и демократических основ.

За всё остальное (включая склеенные страницы), сын уже отсидел и получил по полной.